На великом стоянии [сборник] - Николай Алешин

— Эй!

Прикосновение и оклик передались Клаве мгновенно, как электрический ток: корпус ее оттолкнулся от стола, точно подкинутый пружиной. Непроизвольно ухватившись за край стола, Клава смотрела на Наталью широко открытыми, но будто незрячими глазами.

— Ложись уж по‑коренному, — просительно‑ласково произнесла Наталья. — Не крайность спать впритычку, быть на пристани…

— Да, да, — опомнилась Клава и поднялась, сразу покраснев от смущения. Лишь три бледных пятна остались на левой щеке, на месте оттиска суставов пальцев, лицом на которых она лежала, да отчетливее этих пятен белела лучисто сморщенная кожа вокруг ящерки‑шрама на подбородке. — Извините, подвела вас. Надо же так раскиснуть.

Казалось, она не выберется из‑за стола, шатаясь на затекших ногах. Наталья подоспела к ней, подобно сиделке к больной, и обняла ее. Под рукой Наталья ощутила угловато выступившие лопатки Клавы и прямо‑таки ранилась к ней материнской жалостью.

— Раздевайся да отдыхай чередом, — усадила она Клаву на кровать. — Что уж так изводить себя.

— Понять не могу… дома никогда не случалось, — вяло оправдывалась Клава и на ощупь неподатливо расстегивала кофточку.

Уложив Клаву, Наталья вернулась в избу, но не трогалась с места, собираясь с мыслями. «Ведь уж как недосужно, а приехала, — сострадательно журила она Клаву. — Точно нельзя было отговориться. Нашли бы кого другого». Но лишь подумала о «другом», как тут же неожиданно изловила себя на суровом домысле: похоже, ее самое, Наталью Кокурину, заменили Клавой на всю страдную пору!.. Наталья жгуче устыдилась. Ей вдруг показалось, что с улицы в окна за ней наблюдают те, кто устроил эту замену. И хотя такое подозрение не сообразовалось ни с обстановкой, ни со здравым смыслом, Натальей против воли овладел испуг. Она тотчас поспешила в постель. Но от смятения чувств не могла успокоиться и металась, как занедуженная. Даже тонкое фланелевое одеяло отягощало ее, и она смахнула его с себя на привалившегося к стене мужа, который теперь уже не храпел и лежал так спокойно, будто совсем отсутствовал.

Месяц переместился за окном влево от избы. Отблеск его виднелся лишь на переплетах оконных рам да на тех листьях цветов, что касались самых стекол. Но в избе мрак держался только по углам и в простенках между окон, а все остальное пространство было точно затянуто дымно‑синей пряжей, сквозь которую глаз различал очертания каждого крупного предмета. И на какой бок ни повертывалась Наталья, она видела перед собой то самовар на столе, то коврик на стене и по связи с виденным не только томилась размышлениями о спящей Клаве, а даже как бы осязала всем своим существом ее близость. Факт замены, его голая обличительная сущность, удручали Наталью, подобно зубной боли, и подавить этого она не могла. Нервы перенапряглись. Наталья ломала голову, как бы избежать поутру встречи с Клавой? Уйти пока на время — так после все равно никуда не денешься от нее. Занозой остался в душе Натальи укор Клавы: «…надо пересмотреть себя». При воспоминании о заступничестве Клавы за городских с их садами Наталью вдруг точно осенило: не уехать ли в Ковров к матери недели на две, пока подсобники не управятся с сенокосом, силосованьем и обмолотом? Сестра приглашает в каждом письме. Наталья нашлась, как убедить и мужа в необходимости ее отъезда: в комоде пятый год лежит телеграмма сестры, которой сестра после тяжелых родов вызывала к себе мать. Мать так и осталась у нее вываживать Игоречка. Наталье ничего не стоит собраться завтра пораньше в Ивакино и сесть в автобус до города, откуда она пошлет домой такую телеграмму: «Мама плоха приезжай». Из города она успеет вернуться в Ивакино и сама же получит телеграмму в почтовом отделении при сельсовете. А дома отлепит с адреса на бланке слово «Кинешма» и вместо него приклеит со старой телеграммы «Ковров» — вот и вся недолга. Корову обиходит бабка Бахориха: за кринку молока в день не только сгонит, застанет и дважды отдоит за сутки, но даже откинет и навоз из хлева. Не мешает объясниться и с бригадиром, как Клаве трудно, посоветовать ему отослать ее обратно. Захочет она или нет — ее дело. Лишь бы уверилась, что она к ней не с колом, а с добром. Пусть бригадир зашлет к ним хоть еще кого угодно — она, Наталья, уж не будет стряпухой. Приняв такое решение, Наталья перевела дух, словно взобралась на гору. Но разрядка, наступившая после длительного напряжения, завершилась не позывом ко сну, а задорной потребностью к деятельности. Она поднялась с постели, включила свет и взглянула на ходики: стрелки показывали четверть третьего. До рассвета оставалось недолго. А в пять Василию идти на работу. Наталья оделась и принялась за печь, что редкий раз случалось спозаранок. Чтобы не развалить дрова, накануне принесенные Василием, она осторожно выбирала полено за поленом и на полтуловища просовывалась в устье печи, укладывая их на под, пахнущий теплой золой. Положив под дрова горящую лучину, Наталья внесла из сеней ведра с водой и приступила к стряпне. Залила чугун с кисленицей и солониной, что не перевелись и не попортились в кадках за длительный срок, а на второе засыпала в горшок гречки и обе посудины поставила лишь под краешек устья, чтобы содержимое их прокипало постепенно. Петушка, предназначавшегося Клаве, готовила в отдельной плошке. Пожалела, что нет опары. Но развела на молоке да на меду крупчатки для блинов, при выпечке которых крепко натирала каленую сковороду куском сала, соблазняясь на еду от его треска и аппетитного запаха.

В хлопотах не заметила, как наступило утро. В избе от занявшейся зари стало светло. Под горой весь заречный луг был подернут сизым наземным туманом. Стога, снизу охваченные этим туманом, точно были затоплены паводком. И туман, и небо, янтарно‑светлое перед восходом солнца, предвещали жаркий трудовой день. Наталья убрала со стола все вчерашнее и поставила на него блюдо с блинами да сковороду с растопленным салом, предварительно подложив под нее деревянный кружок. Как раз пробудился Василий. Он удивился с утра накрытому столу: Наталья всегда топила печь после сгона стада, а он отправлялся на работу натощак и, лишь придя на фабрику, успевал, перед тем как заступить на смену, перехватить кусок, запивая из бутылки молоком.

— Не в город ли собираешься? — спросил он Наталью, только этим объясняя ее раннюю управу.

— А чего я там оставила? — уклонилась Наталья. — Схожу к обедне и подам на поминовение. Сегодня кончается родительская‑то неделя.

Василий насупился и начал умываться. Наталья напомнила ему:

— Займись после работы ульями‑то, как хотел. Я поставила в печь чугунок воды. Сгоню корову и помою медогонку. Еще успею, пока спит Клава. Ее… ну да ладно… — Наталья кашлем замяла недомолвку и сказала уж про блины: — Поешь горяченьких‑то да и с собой возьми.

Она сняла с печи подойницу, куда ставила ее на просушку, и отправилась во двор. Отдоив Чернуху, Наталья погнала ее за околицу. Коровы с фермы уже с рассвета паслись за речкой, а скот личного пользования все еще находился во дворах: пастух Игошка Молек, на год оставленный на призыве за малый рост, нагло своевольничал: ночью гулял и лазал по чужим огородам за луком и редиской, а утром спал до той поры, пока не начнут бить в подвесную рельсу, созывая колхозников на работу. Наталья могла бы пока не тревожить Чернуху, но не терпелось взглянуть за деревней на ток под навесным сараем: не там ли уж заботливый бригадир, с которым надо было предварительно объясниться. Никто не встречался Наталье, и сама она никого не видела. Если бы не курицы в заулках да не дым из труб, то деревня казалась бы безлюдной. Солнце поднялось еще на незначительную высоту. Его лучи, проникая через задворки одного порядка улицы, падали на березы другого порядка, и освещенная ими листва пламенела золотисто‑оранжево, как при осеннем увядании. На березах переливчато, точно все еще на гнездах, горланили молодые грачи и бочком‑бочком норовили спихнуть с сучков своих степенно нахохлившихся пернатых родителей, мудро не спешивших с вылетом на росное поле. За деревней Чернуха огляделась: ни одной животины не было на выгоне. Чернуха вытянула голову с комолыми рогами и под запал, за разом раз призывно замычала. Наталья ладонью шлепнула ее по жестким крестцам:

— Ладно базанить! Пошла вон, на луг!

Но Чернуху не привлекал выглоданный и вытоптанный луг выгона в серых искоробившихся лепехах засохшего помета, она отошла к полевой изгороди и принялась языком выбирать из‑под нижней жерди пучки мокрой от росы травы. Наталья направилась обратно не прогоном, а более укороченной дорогой, что вела к деревне через гумно. Притворив за собой скрипучий отвод, она зашагала по твердой тракторной колее и не спускала глаз с навесного сарая на току. Длинная зольно‑сиреневая соломенная крыша сарая хоть и была освещена солнцем, но казалась темнее розовато‑бирюзового неба, зато опорные столбы лоснились от лучей, как отлакированные, а в снопах свезенная для обмолота и в штабель сложенная под навесом рожь походила на отлитое в тысячетонную лаву золото.